О том, что за счастье надо сражаться

О том, что за счастье надо сражаться

Светлана Славовна и Валерий Васильич были соседями по рыжей ободранной хрущёвке. Ну, как, соседями. Жили они в разных подъездах, но их балконы, разделённые тонкой фанерной перегородкой вполне позволяли считаться соседями.

На этом общность заканчивалась. Да и что может быть общего у сорокапятилетней разведёнки, тянувшей на свою зарплату себя и сына, и пятидесятилетнего полковника, помотавшегося по стране и осевшего в провинциальном городе, чтобы похоронить жену и тихо доживать во всей этой грязно-рыжей неустроенности?

Ничего. Только одна на двоих фанерная перегородка и слово «доживать», потому что в стране СССР то, что за сорок, считалось глубокой старостью.

Вот и доживали. Она, разрываясь между работой, сыном и дачным участком с бесконечными грядками, он в парке на лавочке, с домино и мужиками. Изредка встречались во дворе и вежливо раскланивались. Чаще — гавкались, высовываясь из-за фанерки. То, музыка громко, то, бельё не так повешено или запах гнилой картошки с соседского балкона жить мешает.

Однажды, разругались вдрызг. До проклятий и ненависти. До горящих глаз и перекошенных ртов. По мелочи разругались, не стоящей внимания. Но, кто же будет признавать свою ошибку в таком важном деле, как скандал с соседями?

С тех пор так и жили, с ненавистью глядя на злосчастную фанерку с двух сторон.

А фанерке то что? Она и не такое видала. Молчит и плечами даже не пожимает. Нету у неё плеч потому что.

А с обоих сторон страсти. У Славовны сына посадили за пьяную драку — Васильич неодобрительно качает головой, мол, воспитывать пацана нужно было. Распустила.

У Васильича дочка замуж в другой город собралась. Парень попался прохвост какой-то. И ведь как Васильич не давил авторитетом, ни в какую. «Люблю», — говорит и за ним.

И тут уж Славовна злорадствует потихоньку. Стыдно оно вроде, злорадствовать, но где-то в глубине души… В общем, так и жили до глубокой осени.

А дальше в хрущёвке наступила тишина. Мужики перестали выходить в парк по причине дождя, Славовне некуда стало спешить — дача законсервирована до весны, свидания с сыном строго по расписанию. Всё чаще соседи стали выходить на балкон.

Если бы это была сказка, то ровно в ту же минуту, мимо хрущёвки пролетал бы игривый амурчик, пустивший стрелу в сердца обоих, перегородку снесли бы нафиг и зажили долго-счастливо до самой гробовой доски одним крепким хозяйством. Но, в жизни у амуров другие планы, да и мажут часто. Поэтому, нет.

Они просто стояли на балконах, разделённые перегородкой. Два взрослых уставших человека.

— Тяжело ей, наверное, без мужика, — думал Васильич, глядя как соседка забивает гвоздь для бельевой верёвки.

— Совсем отощал, хрыч. Одними консервами, небось, питается. Ох, уж эти мужики, — рассуждала Славовна.

И, однажды, она, решилась на поступок — утром, пока сосед спал, просунула через перегородку пару духовых пирожков и самоизобретённый чай: немного мяты, немного липы, ну… вы же в курсе, как колдуют женщины. Молча просунула, ссора, всё-таки. И ушла на работу.

Вечером, на том же месте стояла чисто вымытая чашка и лежала нежно-алая роза.

Славовна носилась с розой по квартире полночи, ей так давно никто не дарил цветов, что она начисто забыла это ощущение щекочущего счастья. Да и ваз у неё не было. Потом спохватилась, сунула розу в высокий бокал и начала готовить что-то нереальное, волшебное. Ну, те кто в курсе, как колдуют женщины, знают, как это бывает.

Через неделю Славовна купила хрустальную вазу. Для семи необыкновенных роз другая посуда не годилась.

Если вы думаете, что они после этого помирились и зажили одним крепким хозяйством, то, напоминаю, мы не в сказке.

Молчаливое нечто, воздушное и немного химерное, связанное лишь завтраками и алыми розами продолжалось довольно долго, больше полугода, уж точно.

Осязаемым для участников оно становилось днём, когда, в стране СССР нужно было найти алую розу или продукты, на задуманный завтрак. Но, к вечеру покрывалось дымкой, чтобы утром материализоваться волшебством на соседском балконе.

А потом вернулись дети. Как-то одновременно и внезапно. Отсидевший сын и неудачно сходившая замуж дочь. Вступили своими недетскими ножонками в чужое волшебство, размазали его по общей балконной фанерке и устроили скандал, обвиняя друг друга и родителей в попытке лишить именно эту, временно выписанную из квартиры кровинушку, законных метров.

«Люди как люди. Квартирный вопрос только их испортил», — сказал бы герой Булгакова, но, во-первых его не было на этом балконе, а во-вторых, люди не как люди, разные они бывают. Эти вот не удались. Поэтому, на весь балкон, да что там, на весь двор разносился срач. Кровинушки извергали поток чужих слов, не относящихся ни к данной балконной реальности, ни к хрупкому волшебству последнего полугодия.

Волшебство отступало и убегало. Ваза, без волшебства, казалась лишь куском стекла, с увядающими бутонами, а двое героев теми, кем они и были до этого — доживающими стариками.

— Дзынь, — это, разлив любовно заваренный чай, разбилась чашка, разбросав по обоим балконам осколки. А на одном из них грузно начал оседать на пол Васильич.

Наверное, именно в эту минуту у Славовны выросли крылья. Иначе как она умудрилась за несколько секунд с третьего этажа одного подъезда, взлететь на третий другого, выбить дверь, отпихнуть молодую хозяйку и впервые зайти в соседскую квартиру? Забежать, вернее.

— Не вздумай засыпать, слышишь? , — кричала она. — Ишь, чего удумал, умирать собрался старый хрыч! — тормошила его до приезда скорой.

А потом, были завтраки. Как и прежде. Каждое утро. Сначала возле реанимации: «Женщина! Вы с ума сошли? У него инфаркт, а вы со своими пирожками! Заберите немедленно!»- затем в больничной палате.

И розы, куда же без них. Целый букет ей. В день выписки. И обещание, не умирать, пока не подарит весь миллион. Алых.

Из больницы они вышли вдвоём, за руку. Медсёстры хихикали, мол, старики, а туда же. В любовь играются. Но им было всё равно. В их волшебном мире больше не существовало ни медсестёр, ни рыжей хрущёвки.

Вышли и поехали прямиком на дачу. Тогда это был маленький сарайчик из одной комнатки с текущей крышей.

Через три года там стоял дом. И сад. И розы. Всех сортов. А ещё, Славовна родила мальчика. В 48, да.

— Ненормальная, — говорили соседки по прежнему жилищу, когда приезжали в гости — возраст свой вспомни, внуков уже пора нянчить.

А она смущалась, краснела и отвечала, что молодая, потому как только три года назад жить начала.

Так и живут, до сих пор, наши соседи по даче. Уже за восемьдесят обоим. И розы растят по-прежнему. И внуков нянкают от младшего сына, успешного айтишника. Потому что понятие «я живу» всяко измеряется не годами.